Коротков Степан Федорович

Давно известно, что каждое произведение — это автопортрет художника, хочет он этого или нет, каждый законченный холст — эта та лакмусовая бумажка, которая объективно, не взирая на лица, расскажет о внутреннем  «я» своего создателя. Для меня в Степане это «я» — верность в дружбе и привязанностях, бережность в чувствах, глубоко затаенная нежность, беспокойство,  порой  излишнее  «самоедство»,  и  как единственное спасение во всех бедах и неурядицах — свет, мощный, теплый, всепроникающий и всепрощающий, своего рода бальзам для души как его собственной, так и - нашей. Лично для меня его живописный свет — это та действенная психоте­рапия, после которой дышать и жить становится гораздо легче. Он успокаивает, завораживает, смягчает жесткость человеческих отношений, восполняет х недостаток, да и просто направляет наш взгляд не на бытовую немощь ( «Свет в подъезде», «Почтовые ящики»), а выше — к солнцу, свету. Чем больше погружаешься в живописный мир Степана Короткова, тем больше утверждаешься в давно известной истине: великое счастье жизни дано не для того, чтобы мы зацикливались на мелочах, бесконечно раздражающих и убивающих в человеке человеческое, жизнь — это Свет — свет добра, свет понимания, свет прощения.

Для Степана каждый его холст — это нечто интимное, глубоко сокро­венное, рассчитанное не на шумно реагирующую толпу зрителей, но только для одного и каждого из них, когда «душа с душою говорит» и не надо слов, соме сопереживания, общих точек душевного соприкосновения. У каждого з нас, зрителей, свое мировосприятие, но тем не менее каждый найдет в холстах художника слово, знак, предназначенный только ему. Но, как мне кажется, есть нечто общее, что и соединяет всех нас — душевное очищение, просветление, деятельное успокоение. Поэтому, наверное, так желан­ны и любимы его работы на выставках, в собственных домах, где они, как лампада под образами, очищают наше жилище и его обитателей от всякого рода скверны.

По моему твердому убеждению «выучиться на художника» как, напри­мер, на портного, нельзя. Можно иметь сколько угодно «корочек» о художественном образовании и не стать художником по большому счету, примеров тому — множество. Художниками рождаются и от рождения наделены искрой Божией, не потерять ее, не дать потухнуть каждодневным трудом и конце концов разлить ее жар по полотнам — вот как мне представляется становление художника, но не мастерового от искусства. Как это происходит не знает, наверное, никто. Степан шел к своему первому успеху труд­но, без преувеличения — мучительно. В художественное училище поступал четыре раза, вместе с семьей скитался по чужим углам, подрабатывал и сто­рожем, и дворником. Мужественно терпел неудачи жизненные и творческие, но, обладая от природы стойким иммунитетом к любым проявлением зла, недоброжелательности, зависти подспудно, быть может, неосознанно копил в себе добрую чистоту мировосприятия во всех его проявлениях и был на­гражден тем океаном доброго света, который вдруг, будто-бы в одночасье, разлился по его полотнам. Как это произошло — трудно сказать. Просто в один прекрасный день легкая умная кисть, словно сама, без помощи ху­дожника, простую серую мешковину холста начала наполнять мыслями, чувствами, переживаниями, долго копившимися в душе автора. Бесполезно давать холстам этого художника словесный портрет, все они ощущения — ощущения беззаботности детства в родительском доме, ощущения наслаж­дения самой жизнью в любой ее миг, каким бы он ни был. Мне кажется не случайным в творчестве художника наличие многочисленных триптихов, он словно стремится продлить очарование внутреннего состояния своих поло­тен и как единственной драгоценностью он дорожит всеутверждающим све­том в разное время суток: триптихи «В пути», «Отражения», «Посвящение К. Малевичу» и др., в которых свет дня равен свету жизни. Степан не от­носится к тем рациональным, «правильным» в хорошем смысле слова ху­дожникам, которые не могут жить «ни дня без строчки». Он живет и рабо­тает больше чувствами, нежели разумом, и появление новой работы для него — явление непредсказуемое и непланируемое. Вроде бы все хорошо — и внутри себя, и вокруг, а работа не идет. И вдруг какой-то быть может, посто­ронний добрый взгляд, жест, непредсказуемая жизненная ситуация меняют все. Неутолимая страсть, желание выплеснуть все переживания на полотно крепко-накрепко приковывают художника к мольберту. Затем — неверие в свои силы, попытки переломить себя и, как следствие — рождение картин наподобие искусственного цветка без цвета и запаха, с агрессивной холод­ной красивостью. Это и есть, наверное, тайна творчества, и каждый бьется над ней по-своему. Я не знаю наверняка, где берет в данной ситуации силы Степан, но смею утверждать, что не последнюю роль в этом играет его вера в Бога, не игрушечная с тупым стоянием в храме во время службы, а та внутренняя непоколебимая вера в могучего создателя, единственного судьи, перед которым нужно держать ответ за каждый свой поступок, а при­чину всех своих бед и неудач искать в себе и только в себе, и прощение можно заслужить только преодолением своих пороков, самосовершенство­ванием, напряжением собственных душевных сил — это и составляет, на мой взгляд,, смысл веры этого художника.

Вполне закономерным мне представляется триптих «Восстановление иконы». Как уже было сказано, Степан Коротков — художник-реставратор жи­вописи. Он постигал тайны этой уникальной профессии в Всероссийском ху­дожественном научно-реставрационном центре им. академика И.Э.Грабаря. В музей Коротков пришел в 1979 г., и значительное количество живописных работ в музейной коллекции вернулось к жизни благодаря ему. Для Степана эти старые полотна и иконы — не только бесценные произведения искусст­ва, требующие помощи специалиста, но живые существа со своей особой, на редкость благородной энергетикой, невольно передаваемой и реставра­тору. Известно, что иконы пишутся не цветом, но светом. Свет — любимый лирический герой нашего художника плюс профессия реставратора плюс вера в Бога должны были когда-то пересечься в его творчестве, и это случилось в «Возрождении иконы», наполненной большим смыслом и размышле­ниями художника. Каждый найдет в ней свое, я же воспринимаю этот скор­бно-торжественный триптих как необходимость возрождения самых вечных, непререкаемых в своей правоте истин: вера в человека, потребность его в любви, возрождение заповедей Христа, следование которым и делает человеческую особь человеком.

Наверное, в этой небольшой статье есть моменты, которые перекликаются с высказываниями и других авторов, меня это радует, значит, пюди видят в Степане нечто общее, что нельзя обойти и что характеризует его и как художника, и как человека.